ernestine_16

На кухне никогда не обедали. Там на пяти квадратных метрах и повернуться-то было негде, а раза два в неделю там стоял густой туман: на одной из двух конфорок газовой плиты кипела, брызгая и пыхтя, огромная выварка.
Выварка - большущее оцинкованное ведро с ручками по бокам. У нее было второе дно, с круглыми дырками - наверное, это вроде круглого "сторожа" в молочной кастрюльке: чтобы белье не убежало, как без "сторожа" может убежать молоко.
Когда Гришкина сестра была совсем маленькая, ее сажали в выварку. Нет, в пустую, конечно, и стояла эта выварка не на плите, а на полу. Вроде такого манежика. Потому что детских манежиков в магазинах было не достать. А в выварке ребенку безопасно: ходи себе по кругу, зови маму.
Гришку тоже, говорят, в выварку сажали. Только он, конечно, этого не помнил.
Может, и бабушку в детстве сажали - потому что выварка была очень старая, вся в известковом налёте, изнутри и снаружи.
Кипятили белье подолгу. Но сперва нужно было ковшиком эту выварку заполнить водой.Это делала бабушка, стоя на табуретке над плитой.
Когда вода закипит, нужно было бросить в выварку замоченное с вечера в вёдрах бельё и добавить стиральный порошок "Новость". Но порошок не всегда можно было купить в магазинах, и вместо него добавляли коричневое стиральное мыло - только сначала нужно было натереть его на тёрке.
За мылом и за хлебом посылали в магазин Гришку. Бабушка давала ему с собой позавчерашнюю газету, предварительно осмотрев, нет ли в газете крупных портретов деятелей партии, правительства и международного рабочего движения.
Считалось, что в руках нести хлеб негигиенично, в авоське - пыльно, а в газетке - очень даже культурно. В "угловом" магазине Гришка брал с одной полки черный круглый хлеб за 16 копеек, а с другой полки - кусок хозяйственного мыла за 19 копеек. Потом он платил сидевшей за столиком толстой продавщице две монетки по 20 копеек ( сдачу Гришка оставлял себе) и на этом же столике, расстелив газету, Гришка заворачивал хлеб с мылом вместе. Продавщица смотрела равнодушно. Только один раз, торопясь на обеденный перерыв, она сказала ему:
- Ой, как ты медленно заворачиваешь. Ты и ДОМА так заворачиваешь?
Всю дорогу потом Гришка размышлял, что именно, по ее мнению, он должен был заворачивать дома. И почему, если уж он что-то у себя дома заворачивал, он должен был бы делать это быстрее, чем в магазине.
От этих мыслей Гришку отвлекала бабушка:
- Ой, божечки, та ну шо ж ты всё разом завернул?! Та я ж тебе говорила: отрывай для мыла от газетки клаптик!
Частенько хозяйственного мыла в магазине не было, и тогда бабушка причитала иначе:
- Ой, божечки, та ну шо ж они себе там думают?! Как же ж людям жить?!
Но у нее всегда был на особой полочке, над дверью в кухню, запас мыла - хорошо высушенного, твердого и совсем потемневшего от старости.
Мыло бабушка начала собирать, как только отменили карточки.

Если бы тогда уже существовали холодильники, Христофор Колумб привез бы из Америки свежие продукты.
А так - он привез семена.

- Бабушка Консолата! Бабушка Консолата! - галдели дети. - Можно, мы посадим эти семена возле канавы?
- Э! Там им и место, - проворчала старуха, выливая в канаву помои.
- Может, от них нам будет какая-то польза? - тихо спросила Лиза.

- Бабушка Консолата, бабушка Консолата! А твой Джордано достает из золы и ест те клубни, которые ты вчера выбросила в костер!
- Джор-дааааано, моя детка!- пропела с упреком бабушка, утирая подолом чумазый рот Джордано.- Зачем ты полез в костер? Зачем ты ел эту гадость?
- Это вкусно, - ответило дитя.
- Святая Мадонна, как это может быть вкусно?!
- Я добавил туда немного соли.
- Соли?! А вот за это тебя колесуют, мерзавец! Ишь, воровать соль!
- Я взял совсем немного, в шкафчике, за пучками мяты и базилика.
- Что ты еще брал?!
- Больше ничего, клянусь небом.

...Там, за пучками базилика, были какие-то семена - мелкие, плоские, желтоватые. Джордано посадил их не у канавы, а на развалинах крепостной стены - чтобы козы не тронули.
Длинный пастух Тома все-таки заприметил кустики с остро пахнущей ботвой.
- Никакого толку не будет,- говорил Тома.
- Посмотрим, - отвечал Джордано, поливая кустики теплой водой из треснувшего горшка.
- Не верю, - говорил Тома и шел к своим козам.

...Джордано не дыша протянул руку и сорвал ярко-красный шар. На макушке красного шара осталась маленькая зеленая корона.
Джордано понюхал шар. Страшно...
Но как пахнет!
Джордано торопливо осенил себя крестным знамением, зажмурился и смело вонзил мелкие зубы в тонкую кожуру. Сок ни на что не похожего вкуса оросил пересохшее от страха горло.
Сока было много - почти как в апельсине, но не сладкого, не приторного, а именно такого, какого всегда не хватает в жару. Наверное, это тоже вкусно с солью. Надо бы попросить щепотку соли у пастуха. А вот и он.
Джордано протянул ему красный шар:
- Отведай, Тома! Это вкусно.
- Не собираюсь гореть в аду, - проворчал Тома и ушел к своим козам.

"Томааааа-то",- вертелось в запрокинутой голове Джордано, когда он принялся за следующий помидор.

...А в конце лета бабушка Консолата уже укладывала маленькие твердые помидоры в глиняные горшки, пересыпая их зеленью укропа, резаным чесноком и зернами горчицы.
Она консервировала.

В журнале "Наука и жизнь" прочитали мы как-то с подружкой, что в самые дорогие духи французы добавляют запах дёгтя. Он усиливает и пролонгирует аромат. Ну, мы с подружкой тут же отправились в аптеку и купили кусок дегтярного мыла, запах от которого был, как от сапог всех гоголевский персонажей хутора Диканька.
Но это нас не остановило.
А носили мы в ту пору преимущественно модную синтетику: всякий там кримплен, банлон, вельветор. Все эти ткани сильно электризуются, потому их следовало обрызгивать антистатиком "Лана", которого, разумеется, в продаже не было почти никогда. Запах у этой "Ланы" был, как у самого дешевого банного мыла. Это навело девчонок в общежитии на мысль: в качестве антистатика натирать подол платья с изнанки кусочком мыла.
Потому и мы потёрли свои платьица купленным дегтярным мылом, а сверху побрызгали приятными духами. Не, французские нам были недоступны, у нас были польские "Быть может". (Помним: деготь усиливает и пролонгирует!)
И отправились мы затем не на свежий воздух - а в музыкально-драматический театр на спектакль "Лимерівна". Такой нашему курсу выпал в тот день культпоход. Но о чем спектакль, я так и не поняла, потому что каждые три минуты однокурсницы с ближних и дальних рядов передавали нам по цепочке один и тот же вопрос, чем это от нас так приятно разит и нельзя ли посмотреть флакончик. И даже актриса, достававшая на сцене ведро из колодца, на минуту остановилась и, как можно было ожидать, принюхалась. Но ни о чем не спросила, а продолжала свою музыкальную драму.

Это было в самом начале нулевых.
Попросили меня подтянуть по грамматике семиклассницу. Интересно: откуда-то у нее взялся учебник 50х годов, изданный в Англии и перепечатанный, кажется, в ГДР. В учебнике много места уделялось теме "Еда".
Присмотревшись к девочке, я отложила серьезную грамматику: ее как раз интересовали названия продуктов и процесс их приготовления, потому что она, как выяснилось, мечтала о ресторанном бизнесе, то есть, о кулинарном училище.
Родители девочки были совершенно другого мнения о ее будущем. Папа занимался бизнесом и откладывал средства дочке на университет, а мама, оставив работу, прилагала все усилия, чтобы никому и в голову не пришло назвать ее "плохой матерью".
А девочка увлеченно разбирала английские подписи под картинками пирожков и рогаликов. Там был изображен весь процесс: в какую сторону размешивать, как тонко раскатывать, где начинку брать. Она просила помочь ей с переводом всех этих унций и пинт в метрическую систему и удивлялась, что муку нужно было измерять не привычными стаканами, а непонятными чашками.
И тогда я дала ей задание на выходные: вот и напеки пирожков по этому рецепту, а ну-ка!
Еще и добавила: угостишь меня, потому что мне и самой очень интересно, что же там получится.

В понедельник я открывала дверь не ученице, а большой коробке, обмотанной скотчем.
Девочка принесла в коробке домашнее задание.
Мама не доверила ей самой заниматься пирожками ( вряд ли из-за экономии), а решила пойти проверенным путем и испечь свой фирменный, проверенный пирог. Сметанник. Огромный толстый сметанник на рыжем керамическом блюде, про которое хотелось сказать "тарель".

Если учитель не понят - значит, он плохо объяснил.
Но в этом случае мама девочки не поняла меня сознательно, она решила не понять. Ей нетрудно, недолго и недорого было испечь дочке "домашнее задание" - и я надеюсь, с лучшими намерениями.
Я не знаю, что бы я сказала и сделала - но накануне мне попался рассказ какого-то ( узбекского?) писателя о школе: там дети по очереди носят в школу учителю чурек, потому что ведь учитель отдает свои силы, и силы эти надо ему восстановить.
И я сказала "спасибо".
Я съела сметанник. Я вернула рыжее блюдо. Девочка поступила на биофак, окончила его и держит магазин скобяных товаров.

Мы ничего не знаем о жизни, даже постепенно проживая ее.
Мы ничего не знаем об учениках.
Я купила в АТБ пачку прищепок - мне нравятся новые яркие прищепки.
Одна прищепка в пачке была из двух половинок разного цвета.
И она оказалась ярче всех остальных.
Ученики - они немного и прищепки тоже!

Тетя Тоня из квартиры уже редко во двор выходит.
А что ей там делать, во дворе? Шумно, жарко, дети орут.
В квартире у нее тихо и прохладно, старший внук кондиционер ей поставил. Теперь тетя Тоня целыми днями то на лоджии отдыхает, то на кухне в закрытое окошечко гуляет, а то и в комнате стул под окном поставит и сидит. Потому что в комнате интереснее всего: видно весь дом напротив, все пять подъездов. Сами подъезды, входные двери, правда, не видно: деревья мешают. И машин тоже ей не видно, и это плохо, особенно если свадьба у кого-то, а машины сигналят у подъезда разными голосами - вот тут ей, тете Тоне, деревья всё загораживают, жалко.
Но зато ей видно все лоджии и балконы.
Тетя Тоня точно знает и хорошо помнит, сколько у людей в каждом подъезде спутниковых тарелок и кондиционеров и на каких этажах.
У нее у самой спутниковая тарелка висит и ловит увлекательный канал "Счастье пенсионерки".
Тетя Тоня очень довольна. Там каждый день ведущая старушка-пенсионерка интересно и убедительно рассказывает про бедность, про нищету и про то, как плохо живут все вокруг.
Тетя Тоня подолгу смотрит этот канал, потом идет размяться, потоптаться, походить по кухне, посчитать кондиционеры на противоположном доме. Ага, вон опять "Купер-Хантер" повесили, и вон там еще!
Каждый ( она у сына спрашивала) - 11-12 тысяч.
Буржуи проклятые.

Сорок лет Катя мечтала о большой, просторной квартире, чтобы у каждого была своя комната. Пусть небольшая, метров десять всего - но чтоб каждый из детей имел свою. Катя отчетливо представляла себе эту комнатку: светлые обои, окно напротив двери. Слева вдоль стены кровать, под окном письменный стол, справа над столом полка с книгами. А направо от входной двери - шкаф для вещей. Этот шкаф Катя продумала в деталях. В самом низу - два выдвижных ящика для игрушек. Повыше, за двумя дверцами, отделение для одежды: слева полки для белья и коробок, а справа перекладина для вешалок, и чтоб эта перекладина поднималась вместе с ростом ребенка. Повыше - открытая полка, Катя точно не знала, для чего именно, но видела ее отчетливо. Наверное, сначала там будут сидеть мягкие игрушки-звери, а позже туда впихнётся чемодан для лагеря и рюкзак для дальних походов... Да, а над этим всем еще и небольшая антресоль с дверцами, там будет упрятано что-то совсем уж малонужное: старая треснувшая скрипка, маленькие боксерские перчатки...
Но главное - когда дети вырастут и разъедутся кто куда, эти комнаты так и будут стоять нетронутыми, дожидаясь их возвращений и приездов. Она только будет заходить туда через день, чтобы вытереть пыль, перестелить покрывало на кровати и обернуть целлофаном старых кукол и пластмассовые танчики на полке. Катя представляла, как кто-то из приехавших детей обнимет ее, вкусно поест ее борща и, сонно проговорив до полуночи, с удовольствием уляжется в свою коротковатую узкую кроватку и уснет, улыбаясь. И коричневая обезьянка на полке всю ночь будет таращить на него свои преданные глаза.
Но ничего этого не было. Слава Богу, дети выросли и действительно разъехались, кто куда. И они таки приезжали время от времени, на праздники или внезапно, просто так. И Катя стелила им на старой серой раскладушке с оторванными пружинками - стелила в "зале", где похрапывал на тахте дедушка и где бабушка, которая все равно не засыпала раньше четырех утра, всю ночь слушала свою бесконечную аудиокнигу: Бальзак, "Человеческая комедия".

Новогоднюю елку Паша ставил в ведро с песком. Песок он поливал обильно - но елочки все равно засыхали в свой срок. Ведро с песком Паша хранил на лоджии, и часто песок так и не высыхал до следующего Нового года. Вот как обильно Паша поливал его.
Однажды теща прислала "Новой поштой" короб грецких орехов. Когда Паша аккуратно взрезал скотч, обматывавший короб, картонное дно вдруг раскрылось на четыре части, и орехи с шумным перестуком посыпались на пол лоджии. Ну что тут скажешь? Конечно, другие обвинят "Нову пошту" за их дурацкие коробки, но Паша точно знал, что если бы не теща, ничего бы не случилось. А так ему пришлось полчаса ползать, собирать орехи в миски и мисочки, выметать их старой лыжей из-за шкафчика с пустыми банками, вытряхивать их из карманов старых курток, гроздьями свисавших со стен лоджии. Затем Паша тщательно взвесил все подобранные орехи - и по весу выходило, что несколько штук все же умудрились закатиться куда-то.
И только когда настала очередь доставать елочное ведро с песком, Паша увидел в том ведре маленький росток. Это пророс один из укатившихся орехов.
Теперь Паша думает, есть ли смысл тратиться на елки, если дома вырастет в ведре роскошное дерево.
Чтоб теща не сильно-то задавалась!

Кира часто представляла себе, как она будет жить дальше: как будет носить нарядный полосатый передничек и обязательно - домашние удобные туфли, никакие не тапки. И еще бусы, обязательно дома надевать бусы, короткую нитку - жемчуг или янтарь, всё равно. Кира мечтала, как она поспешно поднимется на веранду, внося огромный эмалированный противень ароматного пирога - мясного пирога, с луком - и как гости станут всё нахваливать, а она будет благодарно смеяться, блестя нестареющими глазами.
Но на самом деле всё было не так. В углу веранды громоздились какие-то ящики, мешавшие подойти к столу. На столе желтела старая потрескавшаяся клеенка. А главное - гости никогда не приходили все вместе, а только мелкими группками, и всегда внезапно, когда их никто не ждал и не готовился. Да и готовиться Кире было уже нелегко. Иногда она даже и не наряжалась к приходу гостей, а оставалась, как есть - в зеленом байковом халате с голубыми розочками и в уютных пластмассовых шлепанцах, которые можно было мыть хоть каждый день.
Чаще всего гости приносили с собой торт, и тогда Кира ставила чайник и заваривала "Липтон" - очень экономно, пакетика хватало на четыре чашки. Из кухни Кира приносила пачку бубличков-сушек. Сушки у нее хранились на холодильнике, распечатанный край целлофанового пакета был зажат бельевой прищепкой, и Кира так и ставила пакет на стол - пыльный и с прищепкой.
Иногда некоторые гости, помнившие дни рождения, приносили с собой вино или ликер, большой мелитопольский арбуз и ароматное копченое мясо. В таких случаях Кира доставала из холодильника припасенную банку кильки в томате. Но килька ни у кого не вызывала аппетита, и нераспечатанную банку она снова и снова уносила обратно.
Этикетка на металлической банке давно отклеилась, и однажды детвора за столом пошутила:
- Это мина! - и старший внучатый племянник приложил банку к уху. - Тик-так!
Банка быстро пошла по детским рукам, и младшая внучка прошептала вдруг:
- Ба, там что-то звякает!
Кира хотела отобрать у проказников свою банку, но старший зять уже достал из кармана перочинный ножик:
- А вот мы сейчас посмотрим!
И вдруг... на дне вскрытой металлической банки, на круглой нежной шелковой сеточке, в легком сиреневом лавандовом рассоле - ах! - лежало неземной красоты ожерелье - жемчуг или янтарь - да какая разница!
Невестки рассматривали находку с завистью.
- Ба, откуда у тебя эта банка? - спрашивали внуки.
А она и не помнила уже.
И только старший брат Киры улыбался в усы.
Улыбался на фотографии - на очень старой фотографии, довоенной еще.

Тещу свою Санька любил.
Когда-то давным-давно она была его учительницей в музыкальной школе.
Валентина Даниловна, Валюха, в прошлом - бойкая участница фронтовых концертных бригад, играла на гармони и на баяне, а в 45м в Кенигсберге сумела освоить и аккордеон.
Саньке нравилось смотреть, как уверенно она берет аккорды, как притопывает левой ногой, отбивая ритм, и как светлые упрямые кудряшки прыгают на ее широком лбу.
- Два, три... и!- хлопала она в ладоши, объясняя Саньке затакт в третьей, самой быстрой части "Неаполитанской" Чайковского.
И, поддернув ремень баяна на крепком плече, вступала дуэтом с Санькой, громко подпевая:
- ...та-Та, та-Та, та-Та-та
Тита-тита-тита-тата;
Тита-тата-тита-тата...

Она ставила Саньке хорошие отметки и никогда не рассказывала Санькиной матери о его прогулах - жалела, в общем.
А мать жалела Санькины брюки и, чтоб они не протирались, заставляла укрывать колени под баяном плюшевой зеленой салфеткой. Санька очень стеснялся этой салфетки и всегда старался потерять ее или сунуть в коридоре за сундук - но мать следила строго.

С матерью и потом, когда женился, трудно было ужиться. А с тещей, с Валентиной Даниловной - легко.

С ее дочкой Любой Санька учился в одном классе. Правда, не всегда: Любу оставляли на второй год, причем дважды. Оказалось, что Люба тупая. За это Валентина Даниловна громко на Любу кричала.
Саньке она тоже громко кричала на уроках, но только одно слово:
- Считай!!!
И Санька послушно отбивал такт ногой, обутой в галошу - и зеленая плюшевая салфетка съезжала с колен на пол.

Иногда Валентина Даниловна не обращала внимания ни на музыкальный счет, ни на Санькину игру. Она подходила к окну и начинала курить в форточку. Санька тогда наглел и принимался играть не по нотам, а на слух, импровизируя и дурачась. Она не слышала. Затем, будто проснувшись, Валентина Даниловна захлопывала форточку, прятала в карман папиросы, брала со стула баян и начинала играть сама. Она играла, а Санька слушал. Так проходил урок.

Больше всего Санька любил, когда она играла "Прощай, любимый город".
Он тогда еще не знал слов этой песни, он почему-то плохо запоминал песни и стихи.
Но эта мелодия и без слов так сладко и горько щемила сердце, и так глубоко вздыхал баян, и дрожали на кнопках сильные пальцы Валентины Даниловны с побелевшими от напряжения ногтями - что казалось Саньке, будто он сам эту песню придумал и сам исполнял.
Потом в дверях класса появлялся следующий ученик, и урок был окончен.

Домашнее задание учительница всегда писала одно и то же: "Считай!"
Однажды Санька буркнул, что он, мол, и так считать умеет. И тогда Валентина Даниловна спросила:
- А сколько у тебя по арифметике?
- Ну, четыре.
На самом деле у него было "три", но случались и четверки.
- А ты бы приходил вместе с Любкой уроки делать, - предложила учительница.
Санька вздохнул: делать уроки вместе с девчонкой - это еще хуже, чем таскать с собой плюшевую салфетку.
Но Любка оказалась спокойной, тихой и послушной. И вовсе не тупой.

Если у них получался разный ответ в задаче, Любка не спорила, а переправляла свое число на то, что у Саньки. А списывать у него решение она даже не пыталась. Сидела себе тихонечко, начищая до блеска перышко лоскутной перочисткой, чтобы чистое перышко никогда не пачкало Любкин пенал. Все ячейки этого деревянного пенала были чистенькие и пахли, как новая матрёшка. И все учебники у Любки были аккуратно обернуты свежими газетами, и на газетах ни одному портрету никогда не были пририсованы рожки. Наоборот, Любка раскрашивала эти газеты цветными карандашами и подписывала учебники: "Преродо ведение", "Родная реч".

Чтобы зря не сидеть за уроками, Любка начинала уборку. Мыла листья фикуса в углу и полы вокруг Саньки, без конца протирала подоконник, зеркало и железные прутья кровати, выгоняла полотенцем из комнаты лишних мух.
Столько труда Санька себе никогда бы не позволил, и он даже стал уважать Любку и разрешил ей списывать из своих тетрадей. Почерк у Любки был кривоватый, длинные пальчики как-то косо держали ручку, и было похоже, будто Любка не пишет, а продолжает мыть полы маленькой шваброй.

А потом случился ужас: Любка увидела ту зеленую плюшевую салфетку!
Но она не стала смеяться и даже не рассказала никому в классе.
Помогая Саньке убирать вещи в портфель, Любка аккуратно сложила ее, расправив уголки.
И на душе у Саньки впервые стало очень спокойно, чисто и хорошо - почти как в той песне о море, куда завтра уплывут те, кто прощается навсегда.

Покоритель целины Боречка Доценко вел маленький дневничок-блокнотик.
Спустя много лет Кате удалось прочитать, что там было написано.

Каждую страничку Боречка аккуратно расчертил, разделил на колонки. Первая колонка была датой.
Вторая колонка называлась ПРИХОД, туда Боречка записывал сумму зарплаты в рублях и копейках ( аванс и получку отдельно), какие-то непонятные "доходы от МШ" и время от времени "получено от Г".
Третью колонку Боречка, конечно же, озаглавил РАСХОДЫ. Как ни странно, расходовал он совсем немного. Чаще всего в этой колонке попадалось слово "галстук":
- Галстук ЧССР 4 р 20к.
- Галстук пестроватый, на резинке АзССР 8р 16к.

Еще там встречались:
- Одеколон "Эллада" 80к.
- Дафнии рыбкам 20к.
- Стрижка полечка без одеколона 37к.
- Шнурки черные 40к.
- Зонт отечественн. 17р. ( перечеркнуто; сверху помечено: "Сломался через 16 дней").
- Новый блокнот для записей моих приходов и расходов в твердой обложке 4р 11к.
- Наушники вязан. зимн.серые 6р. и т.д.

Изредка возникали "подарки на 8 март", "Подписка на газеты и журналы" и " Нов. год".
"Взносы", "Проездной билет", "Дал маме уплатить за кв." - это всегда, годами одинаковая сумма.

Еду на работу Боречка брал из дому, звякали в портфеле 200-граммовые баночки от виноградного сока.
Стоять в очередях он не любил, продукты выбирать не умел, торговаться на рынке стеснялся.
Потому и денег за еду тете Люде Боречка никогда не давал.
- И не надо мне его денег, - говорила тетя Люда бабушке. - Что я, сынчику тарелку борща не налью?
Борщ был густой, наваристый, с домашней сметаной. На второе - плов "на рэбэрцях" или отбивнушки в сухариках. К чаю всегда пирожное "Лето" или халва с арахисом.
С лёгкой отрыжкой Боренька отходил от стола, ложился на диван - по диагонали, ближе к свету - и заполнял четвертую, последнюю колонку в своей книжечке.
Называлась она ДОХОД С РАСХОДА.

Приобретенные галстуки и другие вещи Боречка время от времени относил в комиссионный:
- За серый пиджак - 26р.
- За светильник "В космос!" - 2р.
Собственно, светильник "В космос!" никогда не значился в статье расходов, он был подарен Боречке коллективом сотрудников. Однако в блокнотике и в Боречкиной жизни светильник был превращен в рубли.

Если бы Боречка тратил деньги на продукты питания, он бы наверняка старался извлечь прибыль из съеденного тоже.
"Ест из-под себя,"- ворчала бабушка, предвидя этот оборот.
Нет, Боречка не был крохобором. Он никогда не подбирал с земли денежку - ну разве что металлические рубли, но они попадались крайне редко, как ни искал глазами. И в таксофоне Боречка никогда не проверял случайный возврат монетки, хоть у многих людей этот жест вошел в привычку.
А вот зато на работе Боречка устраивал вещевую лотерею! Он предлагал коллегам приносить из дому ненужные вещи: лишние сувениры, надоевшие статуэтки, нелюбимые подарки, просто книги. На каждую принесенную вещь Боречка прикреплял номерок. Коллеги без интереса тянули карточки с номерками - и вместо своей ненужной вещи получали чужую ненужную.
Боречка ликовал: лотерея была беспроигрышная, ни один участник не уходил домой с пустыми руками - даже когда выигрывал ту же самую вещь, которую только что принес. А Боречка всегда был в выигрыше: ведь принесенные из дому предметы превратились в другие, которые можно было подарить родным "на 8 март" или на "Нов.год".
Вот почему четырехлетней Кате он преподнес пьесу "Горе от ума", а Катиной бабушке - промышленный пейзаж города Никополь, хоть ни он, ни бабушка никогда в Никополе не были, да и не собирались.