ernestine_16

В комнате, налево и направо от двери, стояли кровати: три детских железных кровати, окрашенных белой и голубой краской. Три кровати и бабушкина тахта. Свою тахту бабушка называла "топчан".
Дедушка спал в своем кабинете. Длинный коричневый ковёр свешивался со стены и накрывал дедушкину тахту. Свою тахту дедушка называл "оттоманка".
- Я - атаман! - кричали мальчишки во дворе.
Дедушка, значит, тоже раньше был атаманом.

У Кати кроватка сначала была с нитяной сеткой по бокам. Потом родилась толстая Натаха, и Катя перешла спать на бабушкин топчан, с бабушкой.
Топ! топ! - мой топчан. Катя любила на нём прыгать.
"Заспокойся!" - сердилась бабушка.
Лёжа на боку, бабушка была тёмной горой, через которую до Кати во сне никто страшный не смог бы добраться.
А если отвернуться от бабушки, лицом к синему лесу с рыжими оленями, то на Катю смотрела во все глаза черная электрическая розетка. Розетку звали Тока.

- Тока-тока пришла на базар - уже и без денег, - рассказывала на кухне тётя Люда.- Полкило свинины, полкило говядины на котлетки, полкило сала Боречке, полкило творога детям, полкило...
"Полкило" - это была такая твердая желтоватая бумага, в которую всегда продукты заворачивались.
Разворачивать полкило халвы было очень интересно: жирные пятна на бумаге были похожи на чьи-то морды.

-...полкило сахару, - подхватывала бабушка,- на два тонких стакана кружовника, и вари, вари до прозрачности.
Но крыжовник и без варенья прозрачный, похожий на мамины бусики. Мама ездила в Полтаву на семинар, приехала поздно вечером, привезла мешочек тыквенных семечек. Катя и сама догадалась: семинар - это где семечки дают. Вкуснее жареных тыквенных семечек Катя ничего во дворе не ела!
Садились с бабушкой на лавочку у забора. Катя искала в каждой семечке щелочку и расковыривала ногтем.
Зёрнышко само выскакивало, оно было чуть зеленоватое.

- Какой твой любимый цвет? - спрашивали девочки Катю.
- Семечковый.

Девочки выскакивали во двор босиком, со скакалками. Увидев Катю, подбегали "позычать", протягивали серые ладошки:
- Подайте - не минайте,
Хоч в торбу, хоч в морду!

Кате жалко было тёплых пахучих семечек, но она видела, как угощает соседок бабушка - и отсыпала девочкам из кулачка.

Девочки вихрем уносились играть. Катины семечки они называли " семки кабаковые".
Однажды тетя Люда насыпала Кате полный карман барбарисок. Это такие красные леденцы в бумажках.
Катя называла их "барабаски".
Увидев Катю на лавочке, рыжая Ритка подлетела к ней:
- Позычь семачек!
Катя протянула ей барбариску.
- И для пары, шоб не съели татары! - клянчила Ритка вторую конфетку.
Катя дала ей вторую.
- Бог любит троицу! - не унималась Ритка.
- Бога нема, - заметил из своей будочки сапожник Йоня Почкис.
Это он так бабушку дразнил. А может, просто заигрывал.

То, что девочка эта вундеркинд, знал только директор школы, потому что она была его внучкой. Остальные учителя считали девочку просто невероятно усидчивой и даже как-то называли это ее свойство между собой, но шепотом.
А она действительно была очень усидчивая. Сопя и пыхтя, наваливаясь на стол толстыми локтями в пышных сатиновых нарукавниках, она упорно и долго решала задачу на скорость в два действия.
Обмакивая ручку в чернильницу, она так стучала пером, что соседи испуганно вздрагивали.
Промокашка навсегда сохраняла четкий отпечаток девочкиного кулака.

Словом, она умела быть вундеркиндом. И поэтому ее никто не звал по имени (ее вообще никто никуда без надобности не звал) – а близкие, чтобы заранее себя обезопасить, называли ласково: Кыценька.
По утрам черная директорская эмка подвозила ее прямо к гипсовым пионерам, охранявшим школьное крыльцо. Кыценика долго рассматривала гипсовые фигуры, но так и не могла определить, которому из пионеров уже недоставало трубы, а у которого из двух откололся барабан вместе с гипсовыми палочками.
Звенел звонок, вундеркинд Кыценька, насупившись, отправлялась в класс, крепко прижимая к толстому боку объемистую папку с книгами и бутсами. У входа в класс она сурово отпихивала плечом директора, который радостно кричал ей: «Ну-ка, поцелуй дедушку!» С трудом умостившись за партой, Кыценька опускала черную крышку с крашеными петлями себе на живот и погружалась в свои мысли, как поварешка в густой кисель.
Вызывать ее опасались, поскольку суровый вид директоровой внучки отпугивал учителей, а стиснутый в ее пальцах дефицитный кусочек мела заживо превращался в порошок.
Так она и сидела, мрачно уставившись на оконную раму, сидела усидчиво и крепко.

Дома ее ожидала испуганная домашняя учительница Матвевна.
Матвевне было поручено привить девочке чувство прекрасного, и она из последних сил прививала, принося из музеев и выставочных залов экспонаты и раритеты, а то и просто что-нибудь красивенькое. Однажды приволокла Венеру и показала Кыценьке, как сделать точно такую же из папье-маше. Но непослушные Кыценькины пальцы никак не могли мелко накрошить газету, она насупилась и удалилась в свои комнаты.
Разгневанный дедушка орал на трепетавшую учительницу: « Я щас с тебя статую сделаю!!»
И сделал, что удивительно.
Статуя учительницы была выполнена из гипса, на кубическом постаменте, полая внутри. В макушку статуи вкручивалась лампочка в 200 вт, которая символизировала светоч знаний и освещала садовую дорожку к уборной.
Но открывшийся талант дедушки Кыценьку не воодушевил. Она давно решила, получив аттестат, уехать из дома куда-нибудь подальше – к примеру, на метеостанцию в седловине Корецкого.

Фотография седловины, вырезанная из учебника, висела в кабинете учителя Приличного, и девочка-вундеркинд все пыталась сформулировать вопрос: где это находится?
Кыценька собиралась в дорогу и копила шоколад.
Самое укромное место для сбора шоколада оказалось внутри гипсовой статуи уволенной Матвевны.
Кыценька выкручивала лампочку и бросала туда плитки шоколада «Крик» в развернутом виде, чтобы больше поместилось. От мощной лампочки шоколад плавился, повторяя очертания фигуры учительницы, постепенно наполняя всю статую доверху.

Но однажды, то ли от времени, то ли от атмосферных колебаний, которые иногда происходили в прекрасном южном городе – статуя просто рассыпалась, как кусок мела в толстых пальцах Кыценьки.
И наутро изумленным очам дедушки-директора и всех домашних предстала уволенная учительница, только выполненная в виде негритянки из черного шоколада, с яркой лампочкой на макушке.
Заснеженная дорожка в уборную сразу стала краше благодаря контрасту снега и шоколада.
Все домашние отправились обсуждать новость, и на дорожке осталась одна насупившаяся Кыценька. Пытаясь осмыслить неожиданно открывшуюся связь между формой и содержанием, она вдруг поняла, что отныне сможет и сама воссоздать что угодно – может быть, даже из неподвластного ей папье-маше. Это открытие так поразило Кыценьку, что она простояла на садовой дорожке до вечера. Но вечером шоколадную статую в саду не обнаружили: волнуясь, Кыценька съела учительницу.

…Как у нас на Воронцовке
Носят маечки-борцовки,
А в поселке Рядовом
Носят майки с рукавом…

В поселке Воронцовка быть безработным считалось круто.
Воронцовцы оканчивали элитные факультеты элитарных вузов по самым неординарным специальностям, чтобы потом интересоваться друг у друга: «А что вы оканчивали, что стали таким безработным?»

Даже выпускники факультета безе областной кондитерской академии завидовали дипломированным специалистам из шумного института дрелей и компрессоров, поскольку на дрель-компрессионистов спроса нигде не было.

Чтобы вести безработную жизнь, в Воронцовке научились выкручиваться. И, судя по всему, у них получалось.
Целыми днями во дворах и скверах все выкручивались, кто как умел.
Кто вообще не умел, делал «ласточку», держась за фонарный столб, но и доходы были соответствующие.

Валик увлекался тогда по молодости станковой живописью: расписывал героями мультфильмов станки и оборудование на заводах Шодуар и Карла Гантке.Он шагал домой после рабочей смены с чувством выполненного долга.
Но Валик свой долг выполнял, а Карл Гантке свой – нет: он не платил Валику с весны прошлого года. Особой причины не было, завод числился в маяках пятилетки, просто Карлу было жалко своих денег.
...Он выдал Валику путевку в швейцарский профилакторий «Нихтцуммерзихферцузеен». Прочитав к концу перерыва полное название, Валик попрощался и уехал в Швейцарию, которая на целую неделю становилась его домом. «В Швейцарию?» - время от времени спрашивал у него проводник в вагоне. «В нее»,- весело отвечал Валик.

Профилакторий был упрятан между двумя долинами: зеленой и желтой. Зелеными и желтыми оказались обыкновенные одуванчики, просто раскрывались и закрывались они попеременно в течение дня. За этими зелено-желтыми долинами виднелись другие долины, а за теми угадывались следующие. Долины уходили ввысь, постепенно становясь бледно-бирюзовыми, пока, наконец, не сливались с небом. И там, на самой невозможной высоте, в серо-голубой дымке оказывалась огромная гордая гора цвета льда. «Эльбрус»,- догадался Валик.

Бренькал колокольчик спокойной коровы, потом снова наступала тишина, пока бежевый петух Петер не запоет «гу-тен-морр-геннн» на крыше низенькой маслобойни. Желтое густое масло долго и медово стекало в сосновый ушат, где и успокаивалось. На стол шурша съезжал с гладкой буковой лопаты круглый коричневый хлеб. Его жаркая корочка никак не могла отдышаться и пахла чабрецом. А сквозь прозрачную смолу липового меда на блюдце светились нежные фарфоровые маргаритки с золотыми усиками стебельков.

Тетя Люда готовила вкусно. Одна беда: по выходным она увлекалась вегетарианством.
- Разгрузочный день! - громко объявляла тетя Люда и ставила перед дедушкой глубокую селедочницу, полную бледных вареных овощей.
Дедушка заранее кривился, подносил селедочницу к носу и если был в хорошем настроении, грустно пел:
- На первое -
Щи!
На второе -
Овощи!
А на третье -
Карета скорой помощи!
А иногда настроение у дедушки было плохое. Тогда он с глухим стоном переворачивал селедочницу вверх дном:
- Не могу я есть эти ваши éды!
Тетя Люда ахала, а бабушка ему строго говорила:
- Не порть ребенку аппетит.

Ребенок - Катя. Толстую Натаху кормили из бутылочки с соской, вредный Толька куда-то убегал еще до завтрака - так что ребенком за столом была одна Катя. Но ей испортить аппетит было никак невозможно: Катя вообще ничего не ела. Никогда.
- Сухой бы корочкой питалась! - говорила о Кате тетя Люда словами неизвестного поэта.
Катя смирно сидела перед своей маленькой селедочницей и рассматривала узор по краям. Там закручивались цветочки, похожие на человечков: каждый цветочек будто протягивал соседнему изогнутую ручку-стебелек, а тот - следующему, и так по всему краю селедочницы.
"Этот - этому, тот - тому..." - шептала Катя. Голова слегка кружилась от круговорота цветочков.
- Ешь, немощь! - уговаривала бабушка.
- Я не могу, мне плохо.
- А потому что ты не ешь!
Неожиданно за Катю заступался дедушка:
- Вставай, пошли! - командовал он. И Катя с дедушкой направлялись в прихожую.
- Ты далеко? - волновалась тетя Люда.
- Налево! - отвечал ей сердитый дедушка.
Иногда они действительно поворачивали со двора налево и шли к трамваю. Трамваем доезжали до Озёрки и шли на Проспект. Там стояла библиотека, маленький домик со стрельчатыми окнами. Дедушка ходил в эту библиотеку, чтобы поговорить.
- Я приветствую вас! - восклицал дедушка, входя в тихий читальный зал.
Ему многие улыбались, доцента Доценко здесь знали давно.

Дедушка сразу подсаживался к свободной сотруднице, Катю устраивал рядом.
- Философия не имеет никаких ограничений,- начинал дедушка вполголоса.- В планетарном масштабе философские понятия - они сопоставимы!
Сотрудница учтиво кивала, на всякий случай изогнув бровь. Говорить дедушка умел долго, его трудно было остановить.
- Вы...вы ведь у нас записаны? - спрашивала какая-нибудь новенькая сотрудница.
- Еще как! - хохотнув, откликался дедушка.
- Что будем брать? - обрывала дедушкины монологи заведующая читальным залом, полная дама со сложной белой прической.
- Я интересуюсь только по своей теме! - улыбался ей дедушка.
- Напомните, пожалуйста, вашу тему.
- Мироздание! - широко разведя руки, отвечал дедушка громко.
- Тссс! - шептала Катя.

Полная заведующая щурилась:
- Как я вам завидую! У нас тут комиссия за комиссией, а как хотелось бы отвлечься и...тоже... Улететь на далекие планеты!
Дедушка смотрел на нее удивленно:
- А зачем тебе лететь на дальние планеты?
- Может быть, там есть жизнь!
- Живи здесь, - советовал ей дедушка.
- Здесь я никому не нужна,- вздыхала заведующая, перебирая пустые бланки в коробочке.
- Откуда ты знаешь?
- Меня все не любят, - доверительно шептала заведующая.
- А ты что, у всех спрашивала? - смеялся дедушка.

Смеялся он долго. Закашлявшись, принимал из рук доброй заведующей чашечку кофе, а потом и блюдечко домашних пирожков с печенкой. Катю угощали тоже.
- Ваш автореферат так и не нашелся, - сокрушалась новенькая сотрудница.
- Та, чи не горе! - отмахивался дедушка, жуя пирожок.
- Видите ли, научные труды...
- Ну дай поесть человеку! - возмущалась заведующая, подкладывая дедушке еще пирожков и варенья из банки.
Сытый дедушка еще долго рассказывал про свое любимое мироздание. Катя доставала из круглых коробочек и разглядывала на свет научные диафильмы - без картинок, неинтересные.

В обеденный перерыв вместе с сотрудницами библиотеки дедушка и Катя отправлялись в уютную столовую партшколы. Дедушка брал всем по порции шашлыка в алычовой подливе. Катя снимала с шампура пальчиками горячий пряный кусочек, макала в подливу, ела.
- Лопай так, чтоб аж за ушами трещало! - подбадривал дедушка Катю, но библиотекарши почему-то принимали это на свой счет и робко хихикали.

Через час в столовую входили сотрудники партшколы - серьезный мужской контингент в пиджаках.
Эти брали пиво.
Дедушка разрешал Кате отхлебнуть из своего бокала: Кате очень нравилась пена.
- Сто восемьдесят градусов - это и есть пятьдесят процентов, - продолжал дедушка свой бесконечный монолог.
Катя ковыряла фанерную спинку буфетного стула:
- Дееееда, ну пойдем уже!
- Да-да, - спохватывался дедушка. И они шли вдвоем к трамвайной остановке.

- Голова! - уважительно произносила буфетчица тетя Нонна, глядя им вслед.
- Но про градусы я шо-то недопонял, - говорил один из сотрудников партшколы, рассматривая свой бокал на свет.
- Доцент! - поясняла тетя Нонна.

Дедушка был доцентом кафедры физкультуры.

Сейчас от деревни Жабо до ближайшего города всего километра три, но преодолеть их не решается никто, т.к. никакой дороги там больше нету.
Воинская часть даже подарила подшефному колхозу легкий танк, на башне которого написали «Пассажирский», и в базарный день народу в танк набивается так много, что водителю приходится брать стоячих.
Правда, везти в город на базар особенно нечего, редкие незаболоченные приусадебные участки сухи, как городской асфальт.

По весне жабовцы, бывало, спускались в овраги, ломали пышные ветки подзаборника, дергали вдоль болот распустившийся прикамышник. Обхватив снопы этой яркой зелени, густо усаживались на броню своего танка, ехали в город весело, издали напоминая освободителей. В городе на базаре сочный прикамышник вмиг раскупался. Особенно хорошо он шел поздней осенью, когда горожане принимались рубить капусту и закатывать банки с рассыпчатой вареной картошкой.
Даже Самсоныч, стесняясь своего неумения поторговаться, заходил бочком в торговые ряды, пробовал на вкус ломтики черной редьки, жадно откусывал крупные куски корявого топинамбура, сыпал в оттопыренные карманы сухие твердые кукурузные зерна. А дома, разложив покупки на сыром полу балкона, ежась под порывами ноябрьского сквозняка, все пытался и пытался сообразить, хватит ли этих припасов до следующего урожая. Всегда выходило, что не хватит, и тогда Самсоныч собирался на охоту.

Стрелять Самсоныч так и не научился, попадать – тем более, зато он умел красиво вскидывать ружье. Ружье у него было непростое. Когда-то с этим ружьем охотился в своем имении Спасское-Лутовиново И.С.Тургенев, очевидно, и выцарапавший на ложе гвоздиком: БЯША.
Позже П.Виардо продала его одному гарибальдийцу. Гарибальдиец дожил до Советской власти, но очень ей сочувствовал. Он подарил ружье М. Горькому, а тот возил его долго от Сорренто до Сормово. Лихие сормовские беспризорники кричали ему: «Дядька, достань горобчика!» - и тогда доверчивый пролетарский писатель нехотя приносил из сарая ружье и , зажмурившись, палил в воздух. Сыпались сухие стручки акации, свистел милиционер в белом кителе, босые беспризорники разбегались по классам, а М.Горький снова оставался один.
Он скучал, ковырял сырники вилкой и, путаясь, называл реальность реализмом.

"Засыхает мой ковыль,
Догорает мой фитиль.
Нету ближе мне подруги,
чем старуха Изергиль", - пел он молча.

С батенькой Луначарским М.Горький как-то поспорил, что придумает новый творческий метод. Поспорил на ненужное ружье, а метод придумал нужный.
Долго потом ружье пылилось в бутафорской кладовке киностудии. Если ружье забирали на съемки фильмов про Горького, кладовщица Капа чистила его длинным прутиком от веника.
А потом ружье потерялось. Просто участникам массовки мало заплатили, и они, простоявшие сутки под дождевой установкой, обиделись и побросали реквизит где попало.
Долго еще потом грибники в лесу находили то утюг, то флейту.
А Самсоныч нашел хороший сосновый табурет и ружье.

Раз в том лесу белковали с одним гравером. Шли вброд через Малую Сенеку, ружье утопили и чайник. Ружье, правда, потом достали, а без чайника в лесу – как?
Накопал он тогда глины, слепил кофеварку, вскипятил в ней воду, заварил желуди. Потом и сахарницу слепил, и рамочку для фотографии, на которой они с гравером лося коптят. Так вот и выжили тогда в лесу. А все благодаря смекалке и природному чутью.

"Дураков полна страна,
Самсоныч – исключение:
Не умеет ни хрена,
но любит приключения", - пел про него гравер. Молча пел, конечно.

...Был такой Архип Никодимыч Сысоев.
Старшая дочь его, красавица, была замужем за владельцем огромного комбината Центробублик, а младшая, Грушенька, жила при отце. Замуж он ее не пускал, со двора – тоже, и ходила-то Грушенька только к газетному киоску, спрашивала с грубой прямотой «Биржевые ведомости».

Старшая, красавица, проживала с мужем в красивом доме, который все в городе называли Угловой, а на столе у них даже в тяжелые времена стояла супница и лежали кольца для салфеток. Потом времена стали еще тяжелее, появились модные слова: сначала чарльстон, а потом ипотека. Когда мода на слово ипотека прошла, оказалось, что у мужа старшей, красавицы, не осталось ничего, даже бублика, и что надо срочно продавать Угловой.
Богатых покупателей в городе не нашлось, красавица плакала, и тогда из-за ситцевой занавесочки вышла Грушенька, постукивая себя по коленке «Биржевыми ведомостями», свернутыми в тугую трубочку. И сказала Грушенька просто: «Я покупаю Угловой».
Оказалось, у нее акций видимо-невидимо, и на всех написано по-английски, что они « микро-мягкие».
Через день Грушенька выложила прямо на клеенку кухонного стола пачки и пачки денег, потом легко подвинула их старшей, красавице. Старшая зыркнула на Грушеньку с завистью, что та теперь в Угловом хозяйка, и стала ее инструктировать, с какой стороны от тарелки кольца класть для салфеток.
А Грушенька ей: « Что вы, сестрица, что вы! Живите себе в Угловом хоть сто лет, я вовсе не об себе пекусь, а об вас только. А мне и здесь хорошо, и к супницам я не привыкши!»
Вот какая была дочка у Архипа Никодимыча.
За то, что спасла семью от сраму, а Центробублик от дефолта, полюбил ее старик Сысоев пуще прежнего.
И решил он доченьку свою свозить в дальние края, повидать разных чудес.

Так попали они на Девятую домну, где сняли изящную виллу с видом на терриконы и на гастроном «Особый».
В то жаркое лето жил на той же вилле и учитель.
Домна напоминала ему какую-то шахматную фигуру, и он мучительно, до боли в затылке пытался вспомнить, какую же. Каждое утро, пока он вспоминал, приходила Грушенька прибраться, сварить ему кашу, постирать. Отец со двора ее никуда не пускал, а в своем дворе – можно.
Протянув через двор крепкие веревки, она деловито развешивала мокрые учителевы гимнастерки, галифе, шинель, буденновку. Портянки он ей не доверял: смены не было.
Безветренными июльскими вечерами, когда даже вспотевшие комары летали высунув языки, учитель приходил навестить Грушеньку в ее крошечном душном чуланчике, притаскивал кипящий самовар и раскаленную сковородку с плавающими в тюленьем жире сладкими морковными котлетами.
Грушенька неторопливо вязала отцу зимний ночной колпак, назойливый козий пух прилипал к ее влажным пальцам, набивался в нос, в уши…От нее невозможно было глаз оторвать!
Вдруг с улицы – собачий лай, выстрелы, крики. В минуту учитель был уже в седле, с выдернутой чекой от гранаты. В ту же минуту он сообразил, что седло это лежит на лавке в сенях виллы, а чеку лучше было бы вообще не трогать.
Прошло еще сколько-то времени, и до учителя дошло: это Сысоев ради счастья Грушеньки накупил новогодних петард в гастрономе «Особый» и теперь взрывает их на ступеньках к восторгу своему и окрестных старух. Так что учителевой гранаты никто и не услышал.
А зимой Никодимыч женился на Варьке Нашатырь и уехал с ней в деревню.

Крепкий сосновый табурет, поллитровая кружка с плоской рукоятью, скользкий деревянный диван, словно выдернутый из вагона электрички, а над диваном этим – вся его жизнь: фотографии, грамоты, гербарии…

Человеку надо мало:
Спички, ножик, одеяло,
Зубную щетку, порошок
И фотокарточек мешок.


Он не любил ничего лишнего.
Если ел хлеб, то это был только хлеб.
Помня чеховский совет, безжалостно отсекал начало и конец написанного романа, и поэтому даже в письмах его не было ни приветствий, ни прощаний.
А потом жизнь и вовсе отучила писать письма. Сначала везде напоминали: НЕ БОЛТАЙ! Ну а дальше – всем известно: дефицит бумаги, чернил, перьев. Как писал? Обходился, как мог. На целине аккуратно выкладывал дорогие слова зернышками кукурузы; на полюсе царапал по льдине сосулькой. А, в общем-то, всегда выручало узелковое письмо. Жаль, шнурки были коротковаты…

В быту был неприхотлив. Сам себе никогда не готовил, но знал точно: если смешать ровно по стакану муки, сахара, сметаны и соды, то что-нибудь обязательно получится.
Он искренне не понимал разницы между шторой, простыней и скатертью. Это так все упрощало. Когда наступал дефицит простыней, он спал на скатерти и укрывался шторой. Когда отменяли шторы – то наоборот. И всегда – с энтузиазмом, оптимизмом, азартно как-то.
Раз читатель-самоучка сообщил, что придумал клеить пластиковые сковородки из одноразовых тарелок. Дело нужное. Он загорелся идеей, позвал секретаря отдела, просчитали прибыль за счет экономии на мытье посуды, тут же нашлись спонсоры… Если бы его тогда не остановили! Если бы ему вообще не мешали! Так нет, позвонила теща, срочно просила приехать, перину постирать. Поехал, казня себя за неумение отказывать теще. А как приехал к ней в село, как перебрали они ту пышную, бабушкину еще, перину - отделили верхушку от каждого перышка, все собрали, потом полоскали в проруби, сушили, расстелив на зазеленевшей лужайке. Как потом валялся среди одуванчиков на этой перине, смотрел на зреющие сливы, думал…
Если б ему только не мешали!

Продавец уложил лошадку-качалку в огромную коробку и обернул очень красивой и дорогой бумагой - атласной с нарисованными золотыми колокольчиками.
Утром Лиза нетерпеливо содрала упаковку, но Генрих бережно свернул бумагу трубочкой и упрятал в шкаф: пригодится.
Действительно, пригодилась через год, когда упаковывал для Лизы новый подарок - коробку с кукольной посудой. Правда, бумага была надорвана, ее еле хватило.
Потом Генрих оборачивал остатками этой бумаги книжки и коробки, которые были всё меньше и меньше.
Наконец, через много лет Генрих вертел в руках клаптик размером в четверть носового платка - всё, что осталось от красивой старой обёртки. Что можно завернуть в такой маленький кусочек?
Генрих думал, думал - и наконец, придумал. Еле успел.
- Willst du mich heiraten? - спросил он, опускаясь на одно колено.
И Лиза, зардевшись, ответила: - Natürlich! - надевая янтарный подарок на безымянный пальчик.

 Старик Финомин третий месяц не выходил из квартиры. Не было необходимости: запас гречки еще не закончился, а туалетную бумагу он умел делать сам, скручивая в рулон старые трамвайные талончики.
Было тихо. Все соседи давно переехали на дачи, где наконец-то, самозабвенно или с остервенением, сверлили дрелью или крушили молотком поверхности.
Как тихо без соседей!
Телевизор тоже молчал: плохие новости никто не слушал, а хороших не было, да и откуда бы им взяться?
Тишина...
"Хоть бы муха какая в форточку влетела, пожужжала бы о чем-нибудь,"- подумал Финомин. Но форточка была затянута серой медицинской марлей.
Глянув на марлю, Финомин вдруг вспомнил: вирус!
Финомин как-то раз поймал его стаканом. В стакане этом он так и жил, аккуратно прикрытый перевернутым блюдечком. Финомин назвал вирус Алёшей и подолгу сидел, пытаясь разглядеть его за мутными гранями стакана.
Утром и вечером Финомин кормил Алёшу,насыпая ему в стакан хлебные крошки и жареные на топленом сале тыквенные семечки. Однажды хотел накрошить пряник, но спохватился: пряник был имбирный.
- Цыпа-цыпа, - подзывал Алёшу Финомин, постукивая твердым ногтем о край перевернутого блюдечка. Алёша еще не отзывался, но слушать умел хорошо.
- Ты, главное, сиди, не вылезай, - внушал Алёше Финомин. - Я вот к тебе с добром - ну и ты давай с нами по-хорошему. А то ишь, вон как народ весь распугал, баловник!.. Я вот думаю, чего тебе не хватает? Сидишь - ну и сиди себе тихонечко. Мы тебя не трогаем - ну и ты нас не трогай, договорились?
Алёша молча слушал, но понимал он только по-китайски.

7. Долго ждали они обещанную квартиру. Неожиданно понадобились какие-то справки с места работы в Казахстане, и пришлось снова туда ехать, через знакомые и надоевшие станции Агрыз, Табулга, Куеда...
А с хозяйкой-Ромашкой Наташка разругалась еще раньше, перед отъездом на работу в Казахстан. Костик хотел выплатить Ромашке 2 тысячи за домик, который они снимали. Думал: уедем, а тут нас будет ждать свой собственный угол! А старуха вдруг накинула еще тысячу. Вот так просто взяла и промолвила: "Три!"- это при том, что слово "инфляция" тогда упоминали только на лекциях по политэкономии капитализма.
Костик, конечно, кое-какие сбережения имел - но лишь ради обустройства на новом месте. Пришлось занять недостающее - как он сам выразился, "скрипя сердцем", потому что непонятно было, когда отдавать и чем.
И вот теперь они вернулись, и с Ромашкой стало совсем трудно общаться. То она заявляла, будто Наташкины дети оборвали ей все персики на дереве - хотя никаких персиков у нее в саду отродясь не бывало. То собака Наташкина якобы лаяла громче, чем ее собственная. А однажды Ромашку видели на городской барахолке, она продавала там свой почтовый ящик...Чудила старушка, короче говоря.
Прошли декабрьские дожди, и наступил обычный для нашей зимы долгий гололед. Ромашка не выходила из дому, и во дворе на веревке трепалась забытая ею постиранная зеленая наволочка. Наташка проходила мимо, и вдруг такая жалось потянула ее за сердце, когда увидела ту протертую, заштопанную наволочку! А вечером ей встретилась Ромашка, ковылявшая по льду в аптеку за лекарством. Наташка кинулась к ней, осторожно привела домой, принесла из аптеки всё необходимое, напоила липовым чаем. Ромашка выздоровела, но здоровее не стала. Однажды Наташка, придя к Ромашке с кружечкой бульона, спросила, а есть ли у нее родня какая-нибудь, кому можно было бы дать телеграмму. Оказалось, был у старушки племянник Славка, жил он в Анадыре и писал очень редко. Наташка увидела торчавшие из-за рамы трюмо поздравительные открытки. Выдернула наугад одну, с красным силуэтом "Авроры". На открытке с поздравлением был Славкин адрес. "Жлоб, - подумала Наташка. - На конвертах экономит".
Наташка написала по адресу. Через месяц-два Славка не приехал, но приехала его жена из Краснодара. "Забираю бабушку, - объявила она. - Нечего ей тут. А вы за домом приглядывайте," - и протянула Наташке длинный черный ключ.
В это же время мы с Наташкой и познакомились. Она пришла работать в студию звукозаписи при библиотеке иностранной литературы, и пока крутилась поставленная на запись для меня магнитофонная лента, мы пили чай и разговаривали. Я перетащила Наташку в университетскую самодеятельность, где она аккомпанировала на сопилке ансамблю "Днепряне":
- "Ой, Марічко-чечері,
Чечері-чечері,
Розчеши мні кучері,
Кучері-кучері..."

Однажды под утро Наташку разбудил шум во дворе. Надрывно лаяли собаки, какой-то мужик ходил по двору, заглядывая под крыльцо и в дождевую бочку. Оказалось, Ромашкин племянник Славка. "Приехал вступать в наследство", - объяснил он Наташке. Помолчали. Наташка не знала, что говорят в таких случаях. Не "поздравляю" же...
Наташка доваривала борщ, когда он постучал ей в окно, в руке бутылка "Столичной". "Нам еще чужих алкашей не хватало!"- успела подумать Наташка, но дверь открыла.
- Тётю давайте помянем, - предложил Славка и выложил на стол сверток с сушеной рыбой и связку баранок.
Потом он уехал. А через полгода Наташкин дом снесли, и получила она на семью трехкомнатную квартиру на жилмассиве Тополь. Славке, вроде, дали двухкомнатную - по количеству наследников.
Стали мы жить с Наташкой в противоположных концах огромного города: она на Запорожском шоссе, а я тогда - на
Донецком шоссе.
Больше я про Наташку ничего не знаю и узнать так и не смогла.